Драббл для Вакханалии, заказанный на Новый Год

[sobaka-nny]

Белесая мутная мгла затопила Горменгаст перед рассветом. С холодным равнодушием вялые пальцы тумана оплели замшелые подножия дряхлых башен. Липкий холод просочился под старый теплый сюртук доктора Прюнскваллора, заставив его подвижные, словно у марионетки, ноги нести прочие части сухопарого тела с удвоенной скоростью в сторону замка, который пусть и не сулил уюта, но, по крайней мере, был чем-то твердым, настоящим в обволакивающем его киселе расплывчатых образов, коими нестареющая фантазия доктора населила заросший бурьяном ночной двор.

Что же подняло Прюнскваллора в столь мало подходящий для прогулок час из сухой постели и выгнало в промозглую тьму? Уж конечно не микстура, предназначенная для Графини; она могла послужить лишь неубедительным поводом, если бы доктору вдруг вздумалось подвести материальную базу под свое странное поведение. Будучи же материалистом лишь до известной степени, обусловленной принадлежностью к ученому сообществу, во многих прочих отношениях Прюнскваллор, безусловно, принадлежал Горменгасту, как и сопровождавшие доктора зыбкие силуэты, сотканные из тумана, сквозняка, а иногда – и чего-то более осязаемого.

Случись так, что за доктором наблюдал бы кто-то из того самого пресловутого ученого сообщества, не раз и не два пришлось бы ему изумленно приподнять брови, глядя на то, как Прюнскваллор замедляет бег, шутовским поклоном приветствуя выступающие из клубящейся мути очертания двух скрюченных временем и недостатком солнца осин, или с нервным смешком грозит пальцем массивному валуну, поправшему и без того рассыпающиеся в прах от осознания собственного возраста каменные плиты двора. Доктор и сам не взялся бы утверждать, будто видит в склоненных друг к другу высохших стволах хотя бы отдаленное подобие графинь Коры и Кларис, или чувствует во дворе присутствие того, что могло бы считаться душами давно покинувших мир близняшек – вряд ли столь сомнительного качества субстанции сумели бы обратить на себя чье-то внимание. Валун же имел совсем мало общего с заплывшим жиром Свелтером, чья душа если и обитала где-то в пределах замка, то вернее всего в прокопченных покоях кухни, где массивная туша главного повара безраздельно царствовала при жизни. Однако ничего нельзя было поделать с тем, что каждый шаг вместо потяжелевшей от влаги пыли вздымал в воздух невесомую взвесь воспоминаний, полноправных и едва ли не самых важных обитателей замка. Определенно, мертвые обладали в этих стенах существенным количественным преимуществом перед теми, кто еще числился среди живых.

Тяжелая тень с гулким уханьем скользнула над головой Прюнскваллора, заставив его подпрыгнуть на ходу. «Филин», - излишне бодро пробормотал доктор себе под нос, вглядываясь в темнеющий даже сквозь молочную завесу силуэт Кремнистой башни, чьи изгрызенные эрозией вековечные стены не превратились в бесформенную груду камней лишь благодаря спеленавшей их драной простыне черного плюща, причудливо изукрашенной птичьим пометом. Взгляд доктора невольно обратился в сторону, откуда возник филин, но флигель погибшей библиотеки Семьдесят Шестого графа Гроанского чернел слишком далеко, чтобы его оскал можно было разглядеть за волглой марлей тумана.

Предрассветный сквозняк донес от Нечистых Жилищ запах первого дыма от разводимых женами Резчиков убогих очагов – чужеродное и неуместное напоминание о Внешних. Эти не принадлежали Горменгасту в полном значении слова; они паразитировали на его дряхлеющем организме, завязнув в том же непроглядном коконе Ритуала, не смея помыслить о том, что было вне его удушливых стенок – да и разве могло быть какое-то «вне»? Так что в этом смысле доктор имел полное право воскресить в памяти увядающий образ Киды, принятой Горменгастом на один мимолетный год и так же быстро позабытой.

Добравшись до колоннады, ведущей вдоль стены к тому входу, который доктор избрал своей целью, Прюнскваллор разбудил поспешными каблуками гулкое эхо. Каждый шаг мячиком отскакивал от стен и завязал в сыром воздухе, и скоро колоннаду наполнил неразборчивый гул тихих голосов. Невольно в воображении доктора бесконечный ряд крошащихся колонн преобразился в череду бубнящих себе под нос Распорядителей Ритуала; сколько их было – державших в заржавленных тисках Традиции и Предписаний нескончаемую династию Гроанов, рабов своего рождения и долга? Счет был потерян. Закутанные в балахоны из мешковины, оплетенные собственными бородами с застрявшими в узлах паутиной и крошками – Саурдуст, Баркентин, Поэт, имени которого никто так и не побеспокоился узнать – они мелькали на границе памяти доктора, покачивая головами в такт его торопливым шагам.

Повернув налево и воротясь назад вдоль той же стены, но уже по внутренним темным коридорам, Прюнскваллор через некоторое время оказался бы в школьном крыле, где отчаянно пытались продлить век дотлевавшего чувства плоть от плоти доктора драгоценная сестра его Ирма и поседевший, но не утративший львиной осанки школоначальник Кличбор, гроза профессоров, но уж никак не вверенной его заботам своры малолетних тунеядцев. Впрочем, Прюнскваллору не было нужды проделывать столь долгий путь: интуиция говорила ему, что эти двое сидят сейчас на краю кровати, взявшись за руки, глядя, как светлеет полоска окна на пыльном ковре, чтобы вместе пережить тревожный рассвет, лишивший сна и менее восприимчивых обитателей Горменгаста. Вместо этого он устремился по анфиладе комнат в крыло, где находились покои Графини. Очень скоро бег его был прерван притулившейся в одном из темных углов сгорбленной вешалкой для зонтиков, на которую доктор чудом не налетел и с которой не замедлил раскланяться – с галантностью, в давно забытое время приберегавшейся для сморщенной нянюшки Шлакк.

Прояснившееся небо за окнами успело породить невнятные тени на стенах, и застывший у подножия лестницы силуэт заставил Прюнскваллора вздрогнуть – на миг ему почудилось, что он видит замершую перед броском высокоплечую фигуру. Доктор остановился, чтобы протереть толстые стекла очков, и наваждение тут же развеялось: осыпавшаяся штукатурка бесстыдно обнажала щербатые камни стены, и плесень проступала на них в тусклом свете занимающейся зари, напоминая ожог. Размытые причудливые контуры царапающих окно веток добавляли фантасмагоричности этому болезненному воспоминанию замка о возмутителе спокойствия, покушавшемся на незыблемость самой сути Горменгаста. Пожалуй, лишь отсутствие публики, без которой подобное действо отдавало замшелой суеверностью, удержало доктора от того, чтобы поплевать через левое плечо, оставив позади безобидную ныне тень Стирпайка. Под ногами доктора скрипнули старые ступеньки, и тень как будто отпрянула от этого звука, опасаясь возвращения давно похороненного на кладбище Избранных Челядинцев обладателя трескливых коленных суставов. Прюнскваллор приветственно взмахнул рукой, словно Флэй поныне нес бессменную вахту у двери хозяина.

Запыхавшись от долгого подъема, доктор выбрался на верхнюю площадку, и в тот самый момент, как распахнулась под его рукой темная деревянная дверь верхних покоев, первый луч выплеснувшегося из-за склона Горы солнца ударил ему в лицо. Окрашенные солнечным багрянцем крылья взметнулись перед глазами, колыхнулась от сквозняка легкая желтая портьера – и испуганная внезапным явлением нежданного посетителя цапля метнулась в окно, оставив Прюнскваллору приступ тахикардии и запечатленный на сетчатке слезящихся глаз тонкий образ вскинувшей руки Фуксии.

- Это вы, Прюнскваллор? – грянул из дальнего конца комнаты, уставленной оплывшими до основания свечами, гулкий голос Графини. Ее гороподобная светлость стояла близ другого увитого плющом окна; уложенные причудливой башней темно-медные, по-прежнему не тронутые патиной локоны дали приют несметному числу мельчайших пичужек. Белый ворон, привычно расположившийся на могучем плече Графини, тщетно теребил жестким клювом мочку ее уха, добиваясь внимания: взгляд Гертруды был устремлен на холмы, обступившие Гору подобно толпе бедных родственников.

- Вне любого и всяческого сомнения, безусловно это я! – с готовностью отозвался Прюнскваллор. – Со всей ответственностью не премину заявить, что это никто иной, как ваш покорный слуга, который…

- Титус вернулся, - прервала Гертруда словесный поток, готовый извергаться из неутомимых уст доктора бесконечно.

Пушки сотрясли сырой утренний воздух залпом в честь графа Гроанского, как делали это изо дня в день на протяжении неотличимых друг от друга бессчетных веков. И Семьдесят Седьмой граф Титус Гроан, вернувшийся из лихорадочных странствий и разбудивший своим необъявленным приближением каждую живую и мертвую душу и сами замшелые камни Горменгаста, при звуках приветственного салюта повернулся спиной к скале, за которой ему открылся бы знакомый до сладкой боли в груди вид на замок, бывший его домом, тюрьмой, спасением и проклятием, и начал долгий обратный путь вниз по склону Горы Горменгаст, прочь от его рассыпающихся стен, прочь от грузной фигуры матери в окне, от могилы сестры, от жгучих и леденящих воспоминаний, обретя то, за чем вернулся – себя самого.